Из материалов прессы разных лет:

В начале октября у нас в полку появился новый лётчик. Он подошёл ко мне, доложил, что отстал от своего полка, и назвал его. Про этот авиаполк мы знали. Где свои сейчас, пилот не знал и попросил зачислить его в наш полк. Боевые лётчики нам были нужны, и с разрешения командира младший лейтенант был зачислен в наш полк. Звали его Борис Ковзан. Я дал указания инженеру полка организовать с Ковзаном изучение самолёта, поскольку раньше на МиГ-3 он не летал. Через несколько дней мне доложили, что лётчик готов к самостоятельному полёту. Я проверил знание им инструкции по технике пилотирования и был удовлетворён ответами Бориса. Его полёты по кругу и пилотаж в зоне показали, что подготовлен Ковзан вполне удовлетворительно. Требовалось отработать лишь некоторые элементы при выполнении фигур высшего пилотажа и особенно посадки. В той напряжённой обстановке каждый боевой лётчик был на счету. Поэтому вскоре Борис Ковзан в составе группы вылетел на боевое задание. В ходе него и потом Ковзан вёл себя сдержанно. На замечание командира о неважной посадке коротко ответил: "Исправлюсь". Действительно, последующие взлёты и посадки у него стали заметно лучше. Но не успели ещё к новичку привыкнуть, толком в полку и не узнали этого паренька, как он не вернулся с боевого задания. Это случилось в конце октября. Для тех дней - горькая, но обыденная реальность нашей жизни: в тяжёлых боях мы теряли и очень опытных лётчиков, а молодому пилоту уцелеть было намного труднее. В полку посчитали Бориса Ковзана погибшим. А он вернулся на следующий день. Вернулся не пешком, не на подводе и не на попутной машине, как это бывало со многими лётчиками, которым приходилось прыгать с парашютом из горящих и повреждённых машин. Нет, Борис прилетел на своём МиГ-3. И тут выяснилось, что накануне в бою он пошёл на таран, ударил винтом своего истребителя по хвосту немецкого бомбардировщика, и тот рухнул на землю. При таране Ковзан повредил винт и совершил вынужденную посадку в поле. Винт ему удалось отремонтировать в колхозной кузнице. В полку младшего лейтенанта встретили с огромной радостью и искренним восторгом. Тот, кто воевал, знает это ни с чем не сравнимое чувство, когда твой боевой товарищ, которого ты считал погибшим, вдруг цел и невредим предстает перед твоими глазами. А он не просто предстал целым и невредимым, он совершил подвиг. Я разделял со всеми лётчиками эти чувства и даже в душе упрекнул себя, что при первом знакомстве не заметил в этом скромном пареньке ни внутренней отваги, ни решимости. Но через некоторое время после осмотра самолёта Ковзана техники доложили мне, что лётчик истратил только половину боезапаса. Я сразу подумал, что во время атаки у него отказало оружие, - такие случаи, к сожалению, бывали чаще, чем хотелось бы. Проверили оружие - оно работало безотказно. И я уже никак не мог отделаться от вопроса: если пилот подошёл к бомбардировщику сзади вплотную и при этом имел половину боекомплекта, то почему же не стрелял? "Вероятно, - подумал я, - всё произошло в горячке. Лётчик молодой, отваги много, а опыта ещё маловато, ну и решил рубануть..." Но это, казалось бы, естественное предположение мне пришлось тут же отбросить. Ведь чтобы совершить такой таран и при этом отделаться лишь повреждением винта, надо быть поразительно хладнокровным человеком. Тут ни о какой горячности не могло быть и речи. Было совершенно очевидно, что, решившись на таран, Борис Ковзан рисковал своей жизнью больше, чем в случае, если бы он просто с близкой дистанции открыл огонь по бомбардировщику. Стало быть, он предпочёл более трудный и менее рациональный путь. Это меня и удивляло. Ведь в воздушном бою главное - суметь подойти к вражескому самолёту на близкую, не менее 100 метров дистанцию. И если это удалось - бей! И куда сложнее таранить так, как это сделал Борис. Главное - надо очень умело маневрировать, чтобы при сближении с вражеским бомбардировщиком не попасть под огонь его бортового оружия. Кроме того, воздушные потоки, отбрасываемые винтами бомбардировщика, обладают большой силой, и если истребитель, сближаясь с тяжёлым самолётом, попадает в поток от винтов, то лётчик просто-напросто может не справиться с управлением: воздушной струей его машина может быть отброшена с курса и даже перевёрнута. И ещё одно: вражеские бомбардировщики в тех случаях, когда их атакуют, усиленно маневрируют, поэтому подойти к ним сзади вплотную ещё более сложно. Ведь не случайно многие лётчики, совершив таран, погибали, хотя они никогда не воспитывались как японские камикадзе. Вот я и спрашивал себя: почему лётчик пошёл на таран, вместо того чтобы с дистанции 60, 50, 40 метров открыть огонь? В нашей печати и прежде, да и теперь немало пишут о таранах, упирая, как правило, только на морально-волевые качества лётчика, его способность к самопожертвованию. Я сейчас хочу сказать, что эти качества большинства наших лётчиков проявлялись прежде всего в их высокой профессиональной готовности к бою. А это выражалось в том, что, воюя без отдыха, без перерывов, в численном меньшинстве, часто на устаревших и слабо вооружённых машинах, они, прежде чем сложить голову, сбивали несколько самолётов врага. Только этим и объясняется тот изумительный, но непреложный факт, что за первый месяц войны гитлеровцы потеряли 1284 самолёта. Таранами таких результатов не достичь. Таран - это последнее и отчаянное средство лётчика, который уже исчерпал все другие возможности боя. Надо иметь в виду также то, что в 1941-1942 годах нам катастрофически не хватало самолётов. А таран - это не что иное, как намеренное столкновение в воздухе двух машин, идущих на больших скоростях. В результате, как правило, это размен 1 : 1. В военные годы наша печать прославляла эту намеренность как проявление духовной силы советского лётчика. Тогда этот подход можно было попять: мы находились в тяжелейшем положении, и такие примеры мужества воспитывали в массе воюющих советских людей величайшую стойкость духа. Показателен и другой момент. Начиная с 1943 года, когда самые тяжёлые времена остались позади и фронт уже получал в достаточном количестве новую боевую технику, количество таранов резко уменьшилось, и мы стали меньше о них говорить. Это закономерно: у нас появилось сильное оружие, и потому отпала необходимость в этих крайних мерах. В общем, я, как командир, должен был поговорить с Ковзаном, чтобы этот многообещающий лётчик не погиб уже в ближайшем бою. Выбрав момент, когда наш разговор не привлекал бы к себе внимания со стороны, сказал ему, как высоко я ценю его мужество, решимость и волю, но при этом объяснил, что всем этим качествам необходимо найти лучшее применение, именно на умелом использовании своего оружия. Ковзан молча слушал меня и опускал голову всё ниже. Казалось, его что-то тяготило. И тогда я сказал, что если он мне не объяснит, почему не стрелял, то придётся отстранить его от полётов. То, что я услышал, меня поразило. - Я не умею стрелять, - мучительно выдавил он из себя. - Как - не умеешь? - с изумлением спросил я. - Ты же воевал в своем полку? - Я летал на самолёте связи... Если бы я об этом сказал, вы бы меня не взяли в полк... Я был ошеломлён: с У-2 пересесть на МиГ-3! - Почему же ты не изучил систему вооружения и хотя бы основы теории правил стрельбы? - допытывался я. - Боялся спрашивать... Сразу бы определили, что я не лётчик-истребитель. Вынужден был молчать. Ну в пришлось применить таран... Так закончил свою "исповедь" Борис Ковзан. Что было делать? Открывать его тайну, пожалуй, было поздновато. Тут Борис был прав - командир полка мог бы и отчислить его, узнай он, что Ковзан раньше летал на самолёте связи, или снова пересадил бы его на связную машину, что для лётчика было равносильно отчислению. И я поневоле стал "заговорщиком" и решил по мере возможности сам ликвидировать пробелы пилота в огневой подготовке. Я прекрасно понимал, что научить хорошо стрелять, точнее - сбивать самолёты, в полевых условиях, без учебной базы, без тренировочных стрельб по воздушным мишеням (сколько мы времени уделяли этому до войны!), да ещё при том жёстком режиме наших фронтовых будней - чрезвычайно сложно. Но при огромном желании с его стороны ему можно было в этом помочь. И я сделал всё, что было в моих силах. Впоследствии наши военные пути разошлись. Борис Ковзан всю войну провоевал на истребителях. И, видимо, вполне надёжно овладел оружием: иначе бы он очень быстро погиб. И высокое звание Героя Советского Союза он, конечно, получил вполне заслуженно. Ну а тайну его, которая открылась мне трудной осенью 1941 года, я, как и обещал, хранил почти полвека и считаю, что этим своим рассказом я своего обещания не нарушил. (Из воспоминания Героя Советского Союза маршала авиации Зимина Георгия Васильевича)