В самые напряжённые дни и ночи битвы за Кавказ в 395-й стрелковой дивизии, прикрывавшей Туапсинское направление, состоялось собрание боевого и партийного актива. Проходило оно у самой вершины хребта Котх, недалеко от окопов переднего края обороны. 14 октября 1942 года пятеро делегатов во главе с командиром снайперского отделения старшим сержантом Петром Фаустовым возвращались с актива в полк по крутой горной тропе. Когда сквозь редеющий лес на склоне хребта показались штабные землянки, командир отделения решил сделать короткий привал, чтобы отдышаться и привести себя в надлежащий вид. Не сходя с тропы, он стал выбирать глазами удобное местечко, где бы прилечь. Крепкого телосложения, с крупными чертами лица, Пётр выглядел несколько грузноватым для своих неполных 30 лет, и когда представлялась возможность, любил, как он выражался, "расслабиться". Шагнул с тропы, намереваясь на ходу снять с плеча ремень вдруг отяжелевшей винтовки, и упал, успев лишь крикнуть не столько идущим за спиной ребятам, сколько самому себе: "Немцы!"

Между деревьями, то здесь, то там, мелькали крутобокие, будто сплюснутые, каски фашистов. Немцы, казалось, разбегались в разные стороны. Но это лишь казалось. Старший сержант понял, что врагов много и они растекаются по лесу, чтобы окружить землянки. Ещё не соображая, как и почему появились немцы в тылу полка вблизи штабных землянок, он понял каким-то чутьём, что случилось непоправимое.

- За мной! Перед землянками щели! - крикнул Фаустов и побежал, пригибаясь, в сторону двух землянок, расположенных уступом шагах в 30 друг от друга. Слышали или нет его голос остальные - старший сержант не знал. Он чувствовал всем своим существом, что четверо за его спиной - это продолжение его самого. То, что делает сейчас он, должен делать и каждый из них. Должен! Потому что иначе нельзя, потому что и он сам поступал в подобных случаях точно так же.

Фаустов кубарем скатился в глубокую щель и ударился плечом обо что-то твёрдое. Оглянулся и увидел торчавший из глины ржавый камень. Мысленно ругнул сапёра, который оставил угловатый валун: "Поленился, холера!" Убедившись, что остальные ребята укрылись, старший сержант Фаустов успокоился. Остафейчук скатился в щель вслед за ним, Семенчук уже готовился открыть огонь, для чего приминал локтями глину на бруствере. Ипатов с Ералиевым успели прыгнуть в щель перед другой землянкой. Там, где только что мелькнули стёртые от косолапости каблуки ботинок Ахмета, появилась его крупная голова в замызганной полинялой пилотке, натянутой чуть не до ушей.

- Ладно! Молодцы, хлопцы! - похвалил он мысленно ребят. - Теперь посмотрим - кто кого!

Лихорадочно повторяя про себя эти слова, угрожая кому-то и не отдавая отчёта, что делает, Пётр первым делом сбросил с плеч мешавший поворачиваться в узкой щели вещмешок и вытряхнул на дно его содержимое. Банку с тушёнкой, завёрнутые в чистую портянку сухари и пачку горохового концентрата - ногой всё отодвинул в угол щели, а обоймы с патронами, блестевшие, словно медные гребешки, быстро, будто радуясь нежданной находке, положил на выступающий из глины камень, о который только что ударился плечом. "Спасибо, сапёр. С головой работал!" - улыбнулся старший сержант, как бы извиняясь за дурные мысли перед неизвестным трудягой - сапёром.

Старший сержант окинул взглядом длинную щель и несказанно обрадовался, когда увидел, как низкорослый Остафейчук прилаживает под ноги зелёный ящик, извлечённый из ниши, которую не заметил Фаустов. "Что там?" - спросил он Остафейчука. Тот в ответ поднял несколько гранат. Петру показалось, что он почувствовал запах краски от зелёного усилительного чехла с насечкой. Целый ящик ручных гранат - это же арсенал!

По-хозяйски устраиваясь в незнакомом окопе, Фаустов, казалось, позабыл и про фашистов. А они тем временем тоже "устраивались", приводили себя в порядок перед броском в атаку. Старший сержант понял это потому, что увидел двух солдат, перебегавших от дерева к дереву с миномётом. Немцы всегда перед атакой миномёт выдвигают. И ещё он понял, что из окопа он никуда не уйдёт. Ни он сам, ни Иван Остафейчук, вставляющий запалы в зелёные РГД, ни сибиряк Григорий Семенчук, который тоже вытряхнул из вещевого мешка патроны и теперь, не торопясь, протирает стёкла оптического прицела фланелевой тряпочкой, извлечённой из подсумка.

За Ипатова с Ералиевым беспокоиться нечего. Ахмет Ералиев на конференции боевого актива перед комдивом, перед представителями всей дивизии сказал, что не будет "отдавать своя позиция фашисту", и - не отдаст. Молчаливый, немногословный казах не бросает слов на ветер. А Александр Ипатов не уйдёт с перевала даже потому, что не уйдёт Ахмет. Разные по натуре, по характеру, они с первых дней подружились так, что и водой не разольёшь.

Мелькнувшие мысли о товарищах вызвали в памяти старшего сержанта озабоченное лицо командира дивизии полковника С. Рахимова. Комдив говорил о том же, о чём говорил Ахмет, только другими словами: "Знайте, что этот перевал последний, и потому его нельзя отдавать. Последний! За кем останется перевал, тот и победит"...

- Эй, старшой! У нас тут ящик с патронами! - крикнул Ипатов, выглянув из окопа. И в тот же момент над его головой просвистели пули. Фаустов свиста не слышал, он понял это, когда увидел отлетевший кусок коры от дерева над щелью, где скрылись Ипатов с Ахметом.

Но почему молчат землянки? Может, в штабе не знают, что в тыл просочились фашисты? Где комендантский взвод, который несёт охрану? А может, в землянках вообще никого и ничего нет. Все ушли? Но куда? Вниз никто уйти не мог, потому что встретились бы на тропе. И в сторону перевала уйти тоже не могли. Где же люди. Куда все делись? Впрочем, теперь это уже не имело никакого значения. Немцы, конечно, видят сейчас, что в двух щелях перед землянками заняли позиции 5 русских и попытаются взять их живыми, потому что противостоять роте автоматчиков пятерым - самоубийство. Наверное, потому и не маскируются враги, чтобы русские увидели их всех - больше 40 человек. Уходить им, пятерым, - некуда. Они могут только скрыться в землянках. Но там их взять будет ещё легче, чем в окопах. "Точно, легче", - решил Фаустов, думая и за себя и за противника. - "А потому будем сражаться здесь"...

Ни Фаустов, ни его друзья не знали, что ещё утром связисты смотали кабель, а все, кто был в штабе полка, ушли в расположение 2-го батальона, где осталось всего лишь 18 активных штыков. В штаб батальона переместился и KП командира полка.

За гребнем перевала снова вспыхнула стрельба. Гулко ухали снаряды, резко, отрывисто, с каким-то ядовитым звоном и хрустом рвали воздух разрывы мин. А над всем этим грохотом и визгом строчили автоматные очереди и щёлкали, как пастушьи кнуты, винтовочные выстрелы. Повторяемые многократным эхом, звуки боя, казалось, заполнили собой всё пространство между горами, между землёй и небом.

"Почему же они не поднимаются? Чего ждут?" - Фаустов глянул в ту сторону, где укрылись Ипатов с Ералиевым и чуть не заплатил за это головой. Пули, срикошетив от бруствера, ударили по сучьям дуба. На дно окопа шлёпнулся коричневый тупоносый жёлудь, похожий на пулю от пистолета ТТ.

Вслед за автоматной очередью где-то сбоку застучал пулемёт, а над головой с леденяще режущим свистом пролетела мина. Вражеский миномётчик, видимо, перестарался: мина перелетела через окоп и разорвалась у самого корня дуба, сбив осколками мелкие ветки с жёсткими и ржавыми, будто из жести, листьями.

"Началось", - подумал Фаустов и, прильнув щекой к холодной ложе, увидел поверх оптического прицела двух немцев, которые только что перебегали с миномётом, а теперь готовили его к стрельбе. Один устанавливал опорную плиту, а другой открывал лоток с минами.

Пётр почти не целясь нажал на спусковой крючок. Немец, что-то кричавший другому солдату, откинулся назад и потянул за собой уже установленную короткую трубу миномёта. Второй немец уткнулся головой в лоток, но Фаустов выстрелил чуть выше головы и, видимо, попал ему в зад, потому что тот перевернулся на спину и стал кататься, подминая под себя мелкие сучья. Над окопом опять просвистели пули, взвизгнули осколки. Откуда бил другой миномёт, Фаустов не засёк, но мины падали одна за другой и впереди, и позади окопа. А он, как всегда, почти не целясь, продолжал бить из снайперки по фашистам, которые, то пригибаясь, то поднимаясь в полный рост, продолжали надвигаться на окопы. Не как обычно - под автоматную трескотню, - а без выстрелов, если не считать бьющего откуда-то невидимого миномёта.

"Решили взять живыми. Но мы ещё посмотрим !" - повторял про себя Фаустов и продолжал посылать пулю за пулей, едва успевая менять обоймы. Сколько убил он фашистов, считать было некогда. Некогда и разглядывать, как падали враги после каждого выстрела. Фаустов приподнялся, чуть высунув голову из окопа. В этот момент возле самого бруствера разорвалась мина. Нет, боли Пётр не почувствовал. Он ощутил, будто по его лицу как бы хлестнули веником из железных прутьев. Старший сержант присел и, выпустив из рук винтовку, закрыл ладонями лицо. Ему почудилось, что перед глазами что-то брызнуло ослепительно яркое, и после этой вспышки он стал проваливаться в пустоту, ощущая невесомость в теле, как бывало при спуске в шахту в до отказа набитой клети.

"Нет! Нет! Нет!" - твердил он одеревеневшими распухшими губами. Все ещё прикрывая глаза ладонью, другой рукой он стал шарить вокруг себя, чтобы в ту чёрную пропасть, куда он проваливался сам, не улетела винтовка. Ухватив её за ремень, он вдруг ощутил ладонью, которой прикрывал глаза, тёплую студенистую жидкость. "Глаза... вытекают глаза!" Эта мелькнувшая страшная мысль заставила его вскочить на ноги.

- Гриша! Иван! Где вы? Я ничего не вижу! Вы слышите меня?

Нет, они его уже не слышали...

Наверное, вот так же радуются птицы, когда прилетают к старым, заросшим гнездовьям. Птиц, утверждают учёные, ведёт в такие места извечный инстинкт. Но что привело людей, которые стремились сюда, подобно птицам, за тысячи километров со всех концов страны? За три с лишним тысячи километров приехал сюда Ахмет Ералиев только за тем, чтобы взглянуть на то самое место, где был "убит и похоронен" на целых 33 года. Теперь - и половины не осталось от того, прежнего Ахмета. Лицо пожелтело, в сплошных морщинах. Щёки ввалились, потому что во рту не осталось ни одного зуба. Начали выпадать ещё там, в фашистском лагере. А потом выбили на допросах. Голова побелела. А были волосы не просто чёрные - цвета вороньего крыла, с синим отливом. Для тех парней - снайперов он таким и остался, каким был тогда. Но для других перестал существовать. Совсем. Как будто и не было снайпера Ералиева. Да он и сам сначала сомневался: было ли то на самом деле или, может, ничего и не было? Может быть, это просто приснилось когда-то давно? А может быть, и тех парией тогда но было рядом? Нет, были!

Разве позабудется Фаустов - спокойный, добродушный, улыбающийся. После разрыва мины он закрыл лицо руками. Они стали чёрными от крови, и он что-то кричал. Ахмет не слышал его голоса, но понял, что Фаустов кричит, как не кричал никогда раньше. Таким и остался он для Ахмета на все времена - кричащим, кого-то зовущим... А Ипатов запомнился по-другому. Ахмет ещё до начала атаки увидел Ипатова, ползущего к большому дереву. Потом он вскочил на ноги, скрылся за ствол того дуба и стал стрелять то с одной, то с другой стороны ствола.

А себя не помнит Ахмет с того самого момента, когда, опрокинутый взрывной волной, ударился о что-то затылком. Сначала Ахмету показалось, будто его ударили по голове бутылкой, которая, зазвенев, разлетелась вдребезги. Но после того как она разлетелась на звенящие осколки, на глаза и за воротник полилось что-то тёплое. Ахмет хотел протянуть руку, чтобы смахнуть нависшие над бровями тёмные капли, но рука не поднималась. Потом почувствовал, что начал падать, проваливаться, мучительно напрягая силы, чтобы ухватиться за что-нибудь рукой. Но рука не поднималась. И то же самое бессилие - не шевельнуть рукой, - ощутил он и тогда, когда начал приходить в себя.

Ещё не открывая глаз, он почувствовал, что рядом есть кто-то ещё. Сначала подумал, что это ребята ходят осторожно возле него, спящего, чтобы не разбудить. Но когда услышал незнакомую речь, догадался: фашисты! Но как они подошли к окопу? Ведь он не подпустил ни одного. Их было много, но Ахмет стрелял и видел, как они падали. Много стрелял. Много упало немцев. Помнит, как переползал в другой окоп, когда кончились патроны. Ипатов кричал: "Ползи, я тебя прикрою!" И он пополз. В том окопе, куда прыгнули Фаустов, Остафейчук и Семенчук, оказались не только гранаты, но и два ящика с патронами. Один ящик Ахмет перетащил в свой окоп. Перетащил на глазах у врага, потому что Ипатов и Фаустов не давали фашистам поднять головы. А потом зазвенело в затылке и он стал проваливаться куда-то в темноту и больше ничего не помнит.

Неужели немцы захватили землянки? При одной мысли, что фашисты хозяйничают в землянках, Ахмет застонал и попытался открыть глаза. Но веки были тяжёлыми и глаза не открывались. А может, они слиплись? Ведь он помнит, что и на глаза наплывало что-то тёплое и липкое. И всё-таки надо открыть глаза. Хоть чуть-чуть. Узнать бы - ночь сейчас или день? Он помнит, когда переползал за патронами, начинало смеркаться. Помнит, как кричал Ипатов: "Продержимся полчаса и немцы уйдут. Они боятся темноты".

Ахмет не боится темноты. В Казахстане он любил тёмную ночную степь. Отойдёшь 200-300 шагов от аула и кажется, что в мире, кроме тебя и множества ярких звёзд, - никого и ничего нет. И тогда хочется петь. И Ахмет пел. Без слов. О себе, о звёздах, о ночной бескрайней степи. В темноте даже лучше. Недаром ведь почти каждую ночь на Миусе, а потом в горах Кавказа ходил он в снайперские засады. Ночью выбирал позицию, ночью маскировался, чтобы фашисты не могли заметить эту позицию днём.

Но как же всё-таки открыть глаза, хотя бы на один миг, хотя бы чуть-чуть, чтобы узнать, где он находится: в том же окопе или в другом? Если в том - тогда почему не дает о себе знать Ипатов? Если бы он был рядом - обязательно бы дал о себе знать. Он не может молчать так долго. Он обязательно должен говорить или шевелиться. Такой человек. Он даже в засаде долго не мог молчать. Хоть шёпотом, но что-нибудь скажет. Ахмету казалось, что он лежит так давно - давно, всю жизнь. И если до сих пор не услышал голоса друга - Ипатова, значит, его нет рядом, значит, он уже не в этом окопе, а в другом месте.

Но Ипатов был рядом. Он лежал, вернее, стоял на коленях, уткнувшись лицом в угол окопа, почти до плеч засыпанный землёй. Казалось, уткнулся он в угол головой, защищаясь от ударов сверху. Повернулся, и так застыл. Надолго. Навсегда. Мина, которая разорвалась в окопе, словно пригвоздила его к земляной стенке, не дав возможности стронуться с места. Смерть наступила мгновенно, потому что осколки прошли сквозь левую половину головы. Перед этим он выпустил ещё одну обойму по врагу и услышал омерзительный, противный, режущий уши визг падающей мины. Нажал последний раз на спусковой крючок и повернулся в угол, чтобы после взрыва мины перезарядить винтовку. Но взрыва он не услышал. Осколки мины ударили раньше...

В тот самый час, когда Ералиев лежал с закрытыми глазами, мучительно припоминая, что случилось с ним и его товарищами, почти у самой вершины хребта, Фаустов, натыкаясь на коряги, в кровь обдирая руки и колени, сползал с горы на животе.

Сколько прошло времени с того самого мгновения, когда на бруствере окопа взорвалась мина - он не знал. Не знал он и того - ночь сейчас или день. Когда понял, что ослеп, хотелось завыть от обиды и боли, закричать, чтобы услышали там, на перевале, чтоб услышали все вокруг. Но в ту же секунду сработала другая пружина: инстинкт самосохранения. Ведь совсем близко, в полусотне метрах были немцы, и они, конечно, услышали бы его крики раньше, чем свои, и первыми поспешили бы на крик. Нет, Фаустов не хотел умирать. Он расстрелял ещё не все патроны. У него ещё битком набит подсумок. Он ничего не видел перед собой, но чувствовал, что немцы после миномётного налета снова поднимутся в атаку и попытаются окружить штаб. И как только перестали рваться мины, Фаустов судорожно, дрожащими руками нащупал места упора для локтей перед бруствером и, ничего не видя перед собой, стал яростно бить из винтовки, по памяти закладывая новые обоймы. Он стрелял и кричал:

- Ребята! Не давайте гадам подняться! Огонь!..

Сколько времени он кричал и стрелял - не помнит. Не помнит и того, откликнулся ли кто на его команду. Вокруг его окопа снова стали рваться мины, и после оглушительно - резкого хлопка, придавленный визгом падающей мины, пригнув голову, ощутил, что винтовка стала необыкновенно лёгкой. Ещё не отдавая себе отчёта, что делают руки, он ощупал ствол и ужаснулся от мысли, что на привычном месте не оказалось оптического прицела. Хотел ощупать приклад. Коснулся ладонью цевья и почувствовал, как в руку вонзилась заноза. Цевьё было пробито осколком. Дернул за рукоятку затвора и понял: заклинило. Винтовка изуродована не меньше, чем он сам...

- Гранаты! Дайте гранаты! Ребята! Где вы? Ребята! - кричал он. Но ему никто не ответил, потому что некому было отвечать. Если бы он мог видеть, то понял бы, что звать друзей бесполезно...

Чтобы уйти с перевала, была единственная возможность - сползти вниз по промоине в ложбину. Немцы не могли заметить промоину, скрытую в густом орешнике, листва которого только начала осыпаться. Пётр уловил момент, когда мины стали рваться реже, перевалился через бруствер и, зацепив ремень разбитой спайперки на локоть, ощупывая перед собой руками изрытую, усыпанную сучками и листьями землю, выброшенные взрывом камни, пополз.

Когда тонкие прутья, будто обрывки колючей проволоки, стали царапать руки, цепляться за ватник, за голенища сапог - он понял, что ползёт в кустах. Но вот какая-то сила потянула его вниз. Мелькнула мысль, что он падает с обрыва. Тело сделалось деревянным. Он не ощутил боли, даже когда ударился боком об острый камень. Ощупал место вокруг себя и понял, что лежит в канаве, в той самой промоине, по которой дождевая вода с горы стекает в реку. Сползая вниз по неровному, то глинистому, то каменистому дну промоины, натыкаясь на корни деревьев, торчащие то с одной, то с другой стороны, он продолжал спускаться вниз. Знал, что канава выведет к речке, а там в крутом берегу врыты землянки сапёрного батальона и передового пункта медсанбата. Но там ли они сейчас? Может быть, и к реке прорвались немцы и он ползёт навстречу своей гибели?

Конечно, фашисты знают его - одного из лучших снайперов дивизии, так же как знали Брыксина. Узнают по портретам в газетах. Даже по винтовке. Приклад разбит, но монограмма - золотистая пластинка с надписью: "От Военного совета - лучшему снайперу фронта" - цела. Фаустов даже перестал ползти, чтобы убедиться, не повредил ли надпись тот осколок, который пробил приклад? Ощупав ложу и ощутив холодок под ладонью, Фаустов мысленно улыбнулся, что знак его воинской доблести, за который, окажись у немцев, он неминуемо будет расстрелян, был цел и невредим. Где-то в глубине воспалённого мозга шевельнулась мысль - оставить разбитую винтовку в канаве. Всё равно ведь она теперь не нужна: стрелять из неё нельзя, а ползти, продираясь сквозь торчащие корни и сучья, она мешает. Подумал и содрогнулся от этой мысли. Не потому, что жалко было расставаться со снайперкой. Нет. Он почувствовал, что стал противен самому себе от того, что ему могла прийти в голову мысль, какая никогда не приходила и не могла прийти раньше.

- Нет, мы ещё повоюем! У меня ещё есть за поясом нож, а в кармане лимонка. - Он судорожно стал ощупывать пояс, карманы. Убедившись, что нож и лимонка на месте, опять улыбнулся чему-то, ещё не понятному, не осознанному.

Он чувствовал, будто всё тело наливается теплом и ему стало легко от мысли, что он может в любую секунду взорвать лимонку, прижав её к груди. Он даже попытался представить, как это произойдёт: фашисты идут со всех сторон на него одного. Вот они бросаются, чтобы схватить Фаустова живым. Но в то самое мгновение, когда они протягивают руки, взрывается граната. Нет, не граната, взрывается он сам, снайпер Фаустов. И падают сражённые взрывом враги...

Чу, голоса! Кажется, кто-то идёт. Немцы или свои? Пётр вздыхает с облегчением, потому что чуткое уха, будто сквозь сон, уловило несколько русских слов. Каких слов - не разобрал, не понял их смысла, но понял, что слова русские и что вокруг - свои.

Да, теперь он был среди своих. Он не чувствовал, как санитары несли его на носилках, как возились возле него фельдшер и медсестра, делая перевязки. Голова была забинтована так, что оставалась лишь кровоточащая щель на месте рта. Руки были перевязаны бинтами до самых локтей - потому что вместо кожи на них были кровавые лохмотья. Ноги тоже сочились кровью.

- Как мог он ползти в таком состоянии? Это же немыслимо! - сказал самому себе густым, глуховатым басом фельдшер.

- А всё, что происходит на войне, - разве мыслимо? - отозвался чей-то женский голос.

- Потерять столько крови и ползти. Всю ночь...

- А что ему оставалось ещё?

Фаустов слышал обрывки фраз и никак не мог понять, к кому они относятся. Он не видел, не мог видеть, кто говорил, что делается вокруг. Он только теперь осознал, что лежит не на камнях в канаве, а на чём-то мягком. Чувствовал запах йода и солоноватый привкус во рту. Очень хотелось потрогать рукой сползающий бинт на подбородке, но рука была слишком тяжёлой и не шевельнулась даже после того, когда от усилия бросило в пот.

Но вот он услышал знакомый голос. "Да, это он, политрук из редакции. Как он оказался здесь? А где, собственно, здесь? Где я нахожусь? Ну скажите хоть что-нибудь! Где я?"

Фаустову казалось, что он прокричал эти слова изо всей силы. На самом же деле окружившие его люди услышали шёпот... Медсестра, стоявшая у изголовья, наклонилась к нему так, будто хотела сказать что-то по секрету, и прошептала в самое ухо:

- Не волнуйтесь, товарищ Фаустов, лежите спокойно. Здесь медпункт. Сейчас подадут повозку, и мы поедем в медсанбат.

- В санбат? Зачем? Никуда я не поеду. Где мои товарищи? Почему они не отзываются?..

- Здесь их нет. Вы ранены, вас нашли санитары возле берега.

- Доктор! Сестра! Руку, дайте мне кто-нибудь руку...

Ближе всех к нему оказался политрук из редакции, завернувший в санбат по пути с перевала с надеждой застать раненного пулемётчика, отбившего атаку немцев в ночном бою. Он хорошо знал Фаустова, бойцов его отделения. Пётр притянул к себе поданную руку, его охватила радость от того, что рядом свои, знакомые люди, и теперь он обязательно выживет.

Облизав пересохшие, скрытые бинтом распухшие губы, Фаустов вдруг заговорил. Опасаясь, что его перебьют и тогда он не успеет рассказать всего, что надо рассказать, не отличавшийся многословием, Пётр говорил быстро. Повязка глушила голос, а он горячо, взволнованно продолжал рассказывать, как не рассказывал никогда раньше. Не о себе - о бойцах отделения, о том, как они встретили роту вражеских автоматчиков, как расстреливали фашистов в упор.

- Их там немного осталось. Я ещё вернусь! Я им покажу, на что способен шахтёр Фаустов!

Но повоевать ещё Петру Фаустову и его боевым товарищам больше было не суждено...